scholar_vit

Среди комментариев к предыдущей записи был такой:

Марко Рубио в твиттере: China poses unprecedented threat. Student & academic visas are another weapon they use against us in their campaign to steal & cheat their way to world dominance.

Они пока эскалируют в стиле маккартистской пропаганды.

Но если США развяжут технологическую холодную войну с Китаем — Силиконовая Долина, прогрессивное человечество, не американский бизнес будут болеть за Китай.

Кто за кого будет болеть, не знаю, но цитата из Рубио напомнила мне замечательную историю Боксерского Фонда. Мне кажется, имеет смысл рассказать об этой истории сейчас.

В 1901 году коалиция держав (Австро-Венгрии, Франции, Германии, Италии, Японии, России, Великобритании, США, Бельгии, Испании и Нидерландов) участвовала в подавлении Боксерского восстания в Китае. После этого на Китай была наложена контрибуция, которую Циньское правительство заплатило.

Китайские националисты организовали бойкот товаров стран-победительниц. Для Штатов, которые одного хлопка продавали в Китай на огромные по тем временам деньги в два с половиной десятка миллионов долларов в год, бойкот был довольно чувствителен. Кроме того, было ясно, что китайский рынок будет расти, и терять его совсем не хотелось. В этот момент "случайно выяснилось", что китайское правительство сильно переплатило США по сравнению с первоначальными требованиями, и возникла возможность вернуть деньги без потери лица. Тогда администрация Теодора Рузвельта объявила, что деньги, переданные коррумпированным циньским чиновникам, все равно пропадут (надо сказать, что в этом вопросе китайские националисты были с ней согласны). Вместо этого было сделано вот что. Деньги были перечислены в специальный фонд. В Китае за счет фонда были открыты курсы подготовки к поступлению в американские университеты. Китайские студенты, поступившие в университеты США, получали стипендию из того же фонда. Тысячи китайцев поехали в Америку учиться.

Теодор Рузвельт таким образом сумел одним выстрелом убить сразу несколько зайцев. Во-первых, бойкот прекратился: Америка в Китае стала восприниматься как благодетель. Во-вторых, деньги в конечном счете пошли в американские университеты: это оказалось одной из многих программ поддержки американского высшего образования (кстати, об истории изобретательной поддержки дядей Сэмом университетов можно написать тома). В-третьих, ряд смышленых китайцев остался в США, работать на науку и технологию страны. В-четвертых, в самом Китае появился слой элиты, знающей английский, понимающей и любящей Америку. И хотя японская оккупация, а затем гражданская война многих представителей этой элиты выбила, ее влияние на политику, например, Тайваня кажется существенным. Да и читая биографии интеллектуалов материкового Китая, я время от времени наталкиваюсь на фразу о том, что дедушка учился в Америке — на боксерские деньги.

Я бы хотел сказать вот что. Политика Теодора Рузвельта была, понятное дело, империалистической и колониальной. Отобранные у китайцев деньги были потрачены на американские цели (хотя и улучшили судьбы тысяч человек). Что характерно, у китайцев не особенно спрашивали, как сами они хотели бы эти деньги потратить: белый господин знает лучше. Тем не менее какой контраст этой дерзкой политики с унылым говном сенатора Рубио!

Возможно, дряхление империй похоже на дряхление людей: оно сопровождается затхлой старческой паранойей.

Клемент Эттли, будущий премьер-министр Соединенного Королевства, воевал в Южно-ланкаширском полку в Первую мировую. Он писал из госпиталя своему горячо любимому брату Тому: "Товарищам может быть интересно узнать, что я был ранен, когда нес красный флаг к победе [в атаке при Кут Аль-Амаре]". Тут шутка "для своих": цвет красного флага лейбориста Клемента и члена Независимой рабочей партии Тома совпадал с цветом полкового знамени ЮЛП.

Том в это время был в тюрьме: будучи убежденным пацифистом, он отказался воевать. Его приговорили к заключению в одиночной камере, откуда он вышел только в 1919 году.

Их мать Эллен заметила: "Я не знаю, каким из моих сыновей я горжусь больше".

Ferdinand Mount, The Mouse that Roared, NYRB, LXV, 7, 2018, 24—26.

— Но почему ты хочешь остричь косички? — страдальчески спросила мама. — Ну почему?
— У нас все девочки до одной их срезали. Потому что так оригинальнее.
— А что, по-твоему, означает это слово — "оригинальнее"?
— Как у всех, как модно, — уверенно сказала Машка.
Илья Зверев, Второе апреля

Когда profpr задал вопрос, почему российские ученые не верят в изменение климата, несколько российских ученых решили прокомментировать как эту запись, так и кросспост в ЖЖ. В комментариях нетрудно заметить самолюбование: "Мы, российские ученые, ни во что вообще не верим, особенно в навязанные нам истины. Мы по природе своей нонконформисты". Чтобы согласиться с этим утверждением, надо, пожалуй, напрочь позабыть позднюю советскую и постсоветскую историю, когда тогдашние советские ученые, ставшие в одночасье российскими, верили в самую невероятную чепуху и шли то за одним, то за другим шарлатаном. Но интереснее другое: этот гимн нонконформизму звучит в ответ на вопрос, почему российские ученые высказывают одно и то же мнение. То есть нонконформизмом объявляется следование групповым правилам. "Завтра у нас парад противников хождения парадом".

Однако на мой взгляд, этот забавный эпизод отражает некую правду про советских научных работников, по крайней мере частично верную для их российских наследников. Они очень аккуратно следовали групповым правилам поведения и мысли, при этом воображая себя вольнодумцами. Один и тот же бородатый Хемингуэй на стене, одни и те же книжки, одни и те же песни, одни и те же слова, одни и те же мысли. Я в молодости поездил по семинарам и конференциям, и заметил, что разговор о политике в курилке где-нибудь во Львове можно продолжить с полуфразы в Новосибирске. Только не дай Бог сказать сегодня то, что было принято говорить вчера или будет принято говорить завтра.

Я далек от мысли обвинить тогдашних научных работников в какой-то изначальной ущербности. Этот нонконформистский конформизм был следствием условий, в которых мы жили. Прежде всего, это информационный голод. Как советские школьники, от Бреста до Петропавловска на Камчатке, открывающие в один и тот же день один и тот же учебник на одной странице, мы читали в одно и то же время одни и те же книжки: а других не было. Далее, следование групповым нормам и правилам было важнейшим сигналом "свой-чужой" в обстановке, когда "чужие" могли запросто съесть. Да, советские ученые сбивались в стаи, но это было необходимо, "чтоб не пропасть поодиночке". Атмосфера Вороньей слободки в этих стаях была, однако, неизбежным следствием. Кстати, количество доносов в советском научном подразделении обычно превышало количество публикаций.

Эта стайность отражалась и на профессиональной деятельности. Ее результат — уникальное явление "научных школ", принесших массу вреда советской науке. Человек сильно за сорок или даже пятьдесят все еще ходил в штанишках на помочах: "Я из школы академика N". Речь тут идет не о признании духовного наследства: организационно наука была построена как система крепко сбитых стай-школ во главе с главным, во всей красе. Разумеется, система прописки сыграла свою роль: западная система странствующих постдоков, путешествующих из университета в университет, в СССР прижиться никак не могла.

Такая стайность потихоньку привела к провинциализму и застою, особенно хорошо заметному в последние годы Советской власти. Расселившиеся по миру советские ученые обычно успешно преодолевали провинциальность в профессиональной работе. Но вот привычка к стайности (и нравам Вороньей слободки) часто заметна в тех университетских департаментах, где "русские" составляют заметное количество.

Отношение к изменению климата вошло у этой группы в список идей, по которым отличают "своих" от "чужих". Почему именно отрицание? Возможно, сыграл роль тот факт, что России было бы очень выгодно, чтобы антропогенного влияния на климат не было. Вообще, оборотная черта провинциальности, это готовность коллективно верить в то, во что верить хочется. Чтобы посмотреть, как это работает, спросите российского ученого, что он думает о фрекинге.

В общем, адаптация к среде способствовала появлению интересных особенностей советских научных работников. Разрушение советской науки привело к тому, что многие из этих особенностей стали исчезать, особенно в профессиональной деятельности. Однако вне профессиональной сферы российские ученые их вполне демонстрируют, по крайней мере в первом поколении.

Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса.

Карл Маркс, 18 брюмера Луи Бонапарта, 1852

Гегель и Маркс были не совсем правы. Да, история повторяется, но зачастую не дважды, а гораздо чаще. И далеко не всегда трагедия сменяется фарсом.

После грандиозного поражения левых в Америке в 2016 году имеет смысл обсудить другое сокрушительное поражение, произошедшее в семидесятых годах прошлого века, и как кажется, вытесненное из памяти как левых, так и правых (впрочем, недавно было опубликовано исследование о нем, которое обсуждает в NYRB Линда Гринхауз: Linda Greenhouse, Who Killed the ERA? Divided We Stand: The Battle Over Women’s Rights and Family Values That Polarized American Politics by Marjorie J. Spruill Bloomsbury, 436 pp., $33.00, NYRB, 2017, LXIV:15, 6-10, http://www.nybooks.com/articles/2017/10/12/womens-rights-who-killed-era/. Именно эта рецензия натолкнула меня на идею данной заметки).

Замечательный композитор и бард Виктор Берковский с поэтическими текстами обращался довольно вольно. Он мог при исполнении переврать слова, опустить строфу, выкинуть строчку или несколько строчек... Это происходило, так сказать, помимо воли. Но все же если из года в год, из концерта в концерт он выкидывал из текста одни и те же слова, то можно предположить, что это было не случайно, что это было сознательное решение.

То, что ни в одном его исполнении "Контрабандистов" Багрицкого не говорится, что именно эти контрабандисты везут, в общем, понятно: если "коньяк" и "чулки" со сцены петь в те времна было можно, то слово "презервативы" в "обрызганной звездами груде наживы" появиться никак не могло. Гораздо интереснее другая купюра.

Берковский много раз пел "Гренаду" Светлова. Я слушал его и вживую, и в записи. Перед тем, как написать этот текст, я еще раз переслушал кучу разных вариантов. И нигде я не нашел, чтобы он пел две строфы текста Светлова. Все остальные пел, а эти две нет. Вот они:

Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?

Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
- Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь -
Гренадская волость
В Испании есть!

Почему Берковский не пел этих строф? Бывает, что отдельные строки стихотворения не ложатся в мелодию песни. Но к целой строфе это может относиться только в двух случаях: либо ритмика строфы выбивается из ритма остальных строф, либо какие-нибудь аллитерации или ассонансы мешают петь именно эти (и никакие другие!) строки. Тут такого явно нет. Так что же именно не понравилось Берковскому?

Я полагаю, что ответ такой. Это строфы, которые делают стихотворение украинским. Автор спрашивает Украйну, не лежит ли во ржи папаха Шевченко. Его герой не просто мечтатель, он мечтатель-хохол. И этого Берковский допустить никак не мог.

Интересно, что родившемуся в Екатеринославе Светлову было возможно в 1926 году использовать в своем творчестве украинские образы, пусть даже шаблонные, "малороссийские" (если "хохол", то конечно, "мечтатель". А если грузин, то вероятно, вспыльчивый). Родившемуся в Запорожье Берковскому даже это в позднее советское и постсоветское время было совершенно немыслимо. Его "Гренада" тщательно очищена не только от украинского, но и от малороссийского; его Александровск и Харьков стали русскими городами.

Берковский умер в 2005 году. Он пел до последних дней. И, насколько мне известно, ни разу не исполнил крамольных строф "Гренады".

Поговорили с a_grabenichем о советских тюремных ритуалах по отношению к пассивным гомосексуалистам: все эти правила поведения с "опущенными", дырявые ложки и проч. Как замечает a_grabenich, в описаниях сталинского времени и ранее ничего подобного нет; наоборот, любовники "авторитетных" уголовников сами пользовались известными привилегиями, перед ними заискивали. То есть это, судя по всему, относительно недавнее явление. Зарубежных аналогов тоже, похоже, нет: в американской тюрьме вполне могут изнасиловать, но аналога последующему положению неприкасаемого, судя по всему, не встречается.

Есть легенда, что эта традиция появилась после того, как отделили колонии для взрослых от малолетних. Хотели прекратить "воровские традиции", но в итоге получили еще более жестокие правила, созданные почти с нуля малолетками. А когда малолетки подросли, их правила стали нормой. Я не знаю, верна ли легенда. В принципе многое тут правдоподобно: подростки без присмотра оказываются довольно жестокими; "Повелитель мух" на самом деле - вполне реалистичная книга. К тому же в самих ритуалах есть что-то подростковое, пубертатное: со страхом перед сексом при диком интересе к нему же, инициационными обрядами (знаменитое "вилкой в глаз или в жопу раз" - это ведь типичный вопрос-испытание при инициации), той же детской еще жестокостью.

В любом случае, как замечает a_grabenich, эта традиция несовместима с "серьезной уголовной средой", так как начальство легко может "опустить" любого опасного блатаря: Это, конечно, институт, возникший на зыбкой грани противостояния уголовного коллектива и начальства, и их сотрудничества. На самом деле этот инструмент контроля был настолько выгоден для начальства, что трудно себе представить его укоренение без активного участия этого самого начальства.

Но удивительно, насколько этот относительно новый институт прижился и стал определяющим в не уголовной среде. Российский мужчина знает, что нужно беречь жопу, так как всегда может оказаться в тюрьме. Это даже не гомофобия, это именно страх стать неприкасаемым. Эта традиция вышла из тюрьмы, распространилась по стране, а в произведениях российских фантастов - и по Вселенной (не я первый заметил, что в далеких мирах, прошлых и будущих веках в большинстве российской фантастики все, от князя до инопланетянина говорят на плохой фене: "—Меня царь отправил. —А ему чего? —Непонятка вышла! Перетереть надо.")

Все-таки я все чаще натыкаюсь на то, что шестидесятые были серьезным водоразделом в СССР. По-видимому, это приход того самого "нового человека", которого обещала соввласть. Второго поколения, этой властью воспитанного.

Мы часто говорим, что Коперник "низвел Землю с центра вселенной к заурядной планете". Howard A Smith (Questioning Copernican Mediocrity, American Scientist, 105, 232--239, 2017) полагает, что дело обстояло как раз наоборот: Коперник стремился Землю возвысить.

С точки зрения античного мира и средневековья центр Вселенной не представлялся таким уж завидным местом. Античные боги и библейский Господь обитали вовсе не в центре. Наоборот, центр — это Тартар, это круги дантовского ада. Смит цитирует Джиованни Пико, итальянского философа 15 века, который писал, что Земля находится "в средоточии экскрементов и грязи нижнего мира" именно в силу своей центральности. Коперник, таким образом, поднял Землю к небесам, вполне в русле гуманизма.

Смит полагает, что привычная нам обратная ассоциация, ассоциация центральности и добра, вызвана ньютоновской механикой. Я не уверен, что это так: автор не приводит аргументов в пользу этого утверждения. Но в том, что положение Земли в центре мира не было почетным во времена Коперника и в античности, автор меня убедил.

Это еще раз доказывает, что многие тексты прошлых эпох мы понимаем плохо: люди имели в виду совсем не то, что мы им приписываем.

Я наконец прочитал книгу Паулина Исмара о рабах-госслужащих в древнегреческих демократиях. Я нашел в ней ответ на вопрос, куда девались дети государственных рабов: судя по всему, они получали гражданство. В текстах сохранились злобные нападки на тех из них, которые пошли в политику: дескать, твоего отца кнутом били, а ты на агоре речи толкаешь. Ответив на этот вопрос, книга ставит другой: непонятно, где и как обучали бухгалтеров, нотариусов, архивариусов и прочих образованных рабов. Видимо, были какие-то специальные школы, но о них мы почти ничего не знаем.

Книга содержит очень интересный взгляд на то, почему госслужащие у греков были рабами. Это происходило не потому, что греки низко ценили технические знания: по мнению автора, это происходило как раз потому, что они ценили их слишком высоко. Греки полагали, что демократия заключается в равном праве каждого гражданина на участие в управлении государством. Поэтому меритократия в современном понимании противоречит демократии. Меритократия заключается в том, что человек, обладающий специальными знаниями и умениями (технэ) претендует на особое право на управление государством (архэ). Осуществление этого права на деле означает оттеснение других граждан от управления. Греки, в отличие от нас, строго разделяли архэ и технэ: первое дано всем в равной мере, а второе нет. Поэтому судей греки назначали жребием, а вот специалиста, который ведал описью государственного имущества, избирали поднятием рук (кстати, голосование это называлось, естественно, хиротонией). И именно поэтому такой специалист был рабом: он должен был быть исключен из гражданского общества. Еще один пример, о котором я уже упоминал: докамастер, специалист по проверке монеты на рынке. Его решение было очень важным: если он признавал монету фальшивой, то она у торговца конфисковалась. С другой стороны, если он объявлял монету подлинной, то все обязаны были ее принимать под страхом конфискации имущества. Решение специалиста было окончательно и не подлежало обжалованию. Докамастер, получается, обладал огромной властью. И именно поэтому он не мог быть гражданином. Его начальник, выбранный по жребию магистрат, мог за плохую работу выпороть докамастера, — но он не мог отменить его решения. Магистрат был членом гражданского общества, а раб — нет. Точно так же в византийском обществе, с его борьбой семейных кланов, важную роль играл евнух, т.е. человек, исключенный из семейных отношений.

В комментариях messala изумляется греческим рабам-полицейским, разгоняющих бичом свободных граждан: в Риме такое было немыслимо. Как видно из сказанного, мысль Исмара состоит в том, что это происходило не потому, что греки ценили свободу меньше римлян. Наоборот, они ценили свободу и достоинство настолько высоко, что не могли позволить никакому человеку выполнять полицейские функции. Но так как эти функции необходимы, то греки их поручили не людям, точнее, тем, кого они не считали людьми. Они могли стерпеть удар бича от раба-"скифа", но не могли стерпеть его от свободного человека.

Христианство с его революционной мыслью о том, что все: и рабы, и свободные, — равны как люди (точнее, что все — рабы Божьи, и в этом равны), сделало такое рассуждение совершенно непонятным. Оно было очевидно для грека, но чуждо для нас.

Впрочем, не совсем. Я не согласен с Исмаром, когда он говорит, что в современном обществе "греческого" отношения к технэ совсем нет. Навскидку можно привести два контрпримера.

Первый — это подбор присяжных в суде. Я как-то рассказывал, как отвели кандидата в присяжные именно потому, что он обладал специальными знаниями в той области, которая рассматривалась на процессе, и мог оказать слишком большое влияние на других присяжных. По этой же причине юридическое образование обычно приводит к освобождению от участия в присяжных. Это именно "греческое" рассуждение: человек владеет технэ, и потому может оттеснить других граждан, носителей архэ.

Второй пример — это традиционная в Америке подчеркнутая аполитичность военных. Военнослужащие в США не могут заниматься публичной политикой под угрозой дисциплинарных мер вплоть до увольнения. Даже руководить Пентагоном человек в форме может только через семь лет после отставки (для генерала Маттиса пришлось принять специальное исключение через Конгресс, так как после его отставки прошло только три года). Это происходит, в частности, потому, что считается, что военные могут оказать слишком большое влияние на политику, и тем оттеснить других граждан.

Впрочем, оба эти примера относятся к англо-американским традициям, так что неудивительно, что француз Исмар их не рассматривает.

Пишут, что на выходныx в Ирландии продается с аукциона забавный предмет: антикварный фаллоимитатор из слоновой кости. В девятнадцатом веке некий британец убил в Индии слона. Затем он отправился на подавление боксерского восстания в Китае. Не зная, вернется ли он домой живым, британец заказал китайским мастерам фаллоимитатор из бивня своего трофея и послал жене в качестве подарка. Утверждается, что фаллоимитатор сделан очень реалистично — интересно, есть ли в нем, так сказать, портретное сходство с заказчиком. И если да, то как именно заказчик позировал.

Подарок был довольно романтичен: там, где пальцы держат имитатор, вырезано сердечко, а внутри есть специально отделение для пряди волос любящего мужа. Игрушка хранится в роскошной шкатулке, сделанной в Ирландии: предполагается, что шкатулку после заказала жена.

Удивительно нежная для тех времен история.